Быстрый переход к готовым работам
|
Народ в изображении И.А.Гончарова
В смелости и остроте суждений о
крестьянстве в русской беллетристике и поэзии 60-х годов роман Гончарова «Обрыв»,
конечно, не может стать в один уровень с лучшими произведениями
демократической литературы того времени. Многого Гончаров недодумывал и не
хотел додумывать, хотя часто и знал то, что было напечатано до «Обрыва», а
также одновременно с ним или вскоре после его выхода. (Так, роман Слепцова
«Трудное время» был напечатан четырьмя годами раньше «Обрыва»—в 1865 г.). И
передовая публицистика ставила эту недоговоренность в вину Гончарову и
стремилась обесценить социальное содержание его романа. Но историческая
справедливость требует указать, что в круге крестьянского вопроса в «Обрыве»
находим ценные, прогрессивные суждения. / По своему художественному методу Гончаров —
романист-психолог. Высочайшим достижением психологического творчества у
Гончарова является образ Обломова. Но сквозь психологию здесь явственно
проступала социология. Она позволяла Добролюбову и литературоведам делать из
текста «Обломова» существенные социально-исторические выводы. (Особенность
таланта Гончарова сказалась и в «Обрыве». Так, например, сквозь сложную,
противоречивую, путаную психику Райского начинает четко_ проступать характерная
социальность образа) В«Обрыве» социальная тема
раскрывается часто через бытопись. Здесь вольно или невольно проявляется тот
«стихийный реализм», который присущ Гончарову. Сказывается и тот гуманизм,
который был свойствен лично Гончарову и воспитывался в нем влияниями Белинского
и «натуральной школы». Мы проследим социальную тематику, как
она сказалась в бытописи крепостной усадьбы Малиновки. Гончарова в критике упрекали в
замалчивании крестьянской темы. И сам он готов был согласиться с этим. В
предисловии к очеркам «Слуги старого века» (1888) Гончаров писал: «Мне нередко
делали и доселе делают нечто вроде упрека или вопроса, зачем я, выводя в своих
сочинениях лиц из всех сословий, никогда не касаюсь крестьян, не стараюсь
изображать их в художественных типах пли не вникаю в их быт, экономические
условия и т. п. Можно вывести из этого заключение, может быть, и выводят, что
я умышленно устраняюсь от „народа", не люблю, то есть „не жалею" его,
не сочувствую его судьбе, его трудам, нуждам, горестям, словом — не болею за
него. Это, де, брезгливость, барство, эпикуреизм, любовь к комфорту; этим
некоторые пробовали объяснить мое мнимое равнодушие к пароду». Гончаров
отвечал: «... я не знаю быта, нравов крестьян, я не знаю сельской жизни,
сельского хозяйства, подробностей и условий крестьянского существования...»[5,67].
Но тут же Гончаров замечает, что он многократно изображал дворовых, дворню,
крепостных слуг. Не говорю об очерках «Слуги старого века»: в этих очерках
Гончаров пишет о слугах «вольных» или, хотя из крепостных, но живущих в
условиях городского быта (и именно у самого Гончарова). «Слуги, дворовые люди,
особенно прежние крепостные— тоже „народ"»,—говорил он. Мы можем сейчас же
к этому добавить, что обобщающее, типизирующее творчество Гончарова действительно
раскрывало в усадебной дворне характерные и существенные черты народного быта. Следует еще сказать, что Гончаров
преуменьшал свои познания в жизни крестьян. Он сам сообщает и своих
воспоминаниях, что в отрочестве прожил два года в заволжском имении княгини
Хованской (обучаясь в школе местного священника вместе с соседними дворянскими
детьми), а мальчик он был наблюдательный и впечатлительный. Его мать управляла
крепостными отставного моряка Трегубова, жительствовавшего в доме Гончаровых в
Симбирске и воспитывавшего молодого Гончарова; в усадьбе Гончаровой, конечно,
толпились постоянно трегубовские крестьяне. В студенческие годы в поездках в
Москву и из Москвы — на каникулы в Симбирск, при медлительных и долгих
переездах на лошадях по земледельческим краям России, Гончаров не мог не
наблюдать крестьянского быта и труда. Позднее, став чиновником особых
поручений при симбирском губернаторе и разъезжая со своим начальником по
губернии, Гончаров опять сталкивается с крестьянской жизнью. На упреки критики в холодности в
отношении к крестьянству Гончаров с достоинством возражал: «Сознание
человеческого долга к ближнему, без сомнения, живет в сердце каждого развитого
человека, — ив моем также, — тем более долга в отношении „меньшой братии".
Я не только не отрекаюсь от этого сознания, но питаю его в себе и — то с
грустью, то с радостью, смотря по обстоятельствам, — наблюдаю благоприятный или
неблагоприятный ход народной жизни»[9,162]. Исследователь Гончарова обязан
указать, что судьбы крестьянства занимали мысль писателя с первых страниц
повести «Счастливая ошибка» (1839), напечатанной только посмертно, Гончаров
помещает диалог между молодым богатым барином и стариком-управляющим. Барин,
раздраженный своей любовной неудачей, без всяких оснований приказывает сдать
в солдаты двух парней, а невесту одного из них — на крепостную фабрику; в ответ
на донесение сельского старосты о бедственном состоянии мужиков (по случаю
неурожая) дает распоряжение: «Вздор! чтобы нынешний же год все до копейки было
взыскано, а не то... понимаешь?». В таком резком очерке крепостничество не
изображалось ни в «Обыкновенной истории», ни в «Обломове». В «Обыкновенной истории» создана
целая идиллия любви между камердинером Александра Адуева Евсеем и Аграфеной
Ивановной, ключницей его матери, богатой помещицы. Идиллия написана с чутким
проникновением в душевную жизнь этой пары крепостных слуг. Как было обычно в
жестоком крепостническом быте, барыня, по своим расчетам, не допустила
формального брака Евсея и Аграфены, и они вынуждены были жить как невенчанные
любовники. Когда, по воле барыни, Евсею приказано было сопровождать барина в
Петербург, своеобразно горячо проявилась их взаимная любовь. Прощаясь, Евсей
говорит Аграфене: «Вы у меня, что синь-порох в глазу!
Если б не барская воля, так... эх!..». Тепло описано горе Аграфены Ивановны
при расставании и радость при встрече с Евсеем по возвращении его из Петербурга
(через восемь лет!). Заботился ли молодой барин Адуев о быте Евсея в
Петербурге, не сказано, но упомянуто, что когда Адуев-старший неожиданно зашел
утром на квартиру Адуева-младшего, то в передней увидел спящего на полу Евсея. В «Обломове» тепло упомянута няня
Илюши. Но несравнимо значительнее фигура прославленного Захара — поднимающийся
до символа образ крепостного слуги, развращенного, душевно изуродованного
рабской неволей в обломовском быту. Как видим, высказывания о крестьянстве
в ранних произведениях Гончарова обильны и очень благожелательны; они хорошо
подготовили Гончарова к социально-бытовым картинам крепостной Малиновки. В «Обрыве» Гончаровым создан целый ряд
портретов и характеристик крепостных слуг, и это в совокупности своей слагает
комплексный образ многолюдной помещичьей, усадебной дворни, т. е. того же
крепостного «народа». Вот подробно охарактеризован Егорка,
лакей Райского, герой людской, девичьей и всей дворни, щеголь, гитарист,
озорник, наглый, циничный, распущенный. О нем Гончаров пишет: «Он своего дела,
которого, собственно, и не было, не делал... главное его призвание и страсть —
дразнить дворовых девок, трепать их, делать им всякие штуки». У двери в комнату
Райского он проделал щель, чтобы подсматривать, чем занят барин, и зазывал к
этим наблюдениям дворовых девок. В образе Егорки читатель воспринимал черты
развращенного барского лакея, знакомые по произведениям Тургенева. В какой грубости нравов жила дворня
Малиновки, читатель узнает из рассказанного Гончаровым эпизода с тяжелобольным
дворовым Мотькой: «До Райского и Марфиньки долетел грубый говор, грубый смех... — А что, Мотька: ведь ты скоро
умрешь! — говорил не то Егорка, не то Васька. — Полно тебе, не греши! — унимал его
задумчивый и набожный Яков. — Право, ребята, помяните мое слово,
— продолжал первый голос, — у кого грудь ввалилась, волосы из дымчатых
сделались красными, глаза ушли в лоб, — тот беспременно умрет... Прощай,
Мотинька: мы тебе гробок сколотим да поленцо в голову положим... — Нет, погоди: я тебя еще вздую... —
отозвался голос, должно быть, Мотьки. — На ладан дышишь, а задоришься!
Поцелуйте его, Матрена Фаддеевна: вон он какой красавец: лучше покойника не найдешь.
.. И пятна желтые на щеках: прощай, Мотя... — Полно бога гневить! — строго унимал
Яков. Девки тоже вступились за больного и напали на озорника». Характеристика распущенных нравов
помещичьей многолюдной дворни, не занятой производительным трудом,
восполняется в «Обрыве» образом Марины, «фрейлины» Веры. С заметным преувеличением
Гончаров говорит о ее бесконечных любовных похождениях, но, верный
реалистической правдивости, он восполняет и исправляет свои зарисовки
содержательными, ценными чертами. Оказывается, что Марина — разносторонне
одаренный человек. «В дворню из деревни
была взята Марина девчонкой шестнадцати лет. Проворством и способностями она
превзошла всех и каждого и превзошла ожидания Бабушки. Не было дела, которого
бы она не разумела; где другому надо час, ей не нужно и пяти минут. Другой
только еще выслушает приказание, почешет голову, спину, а она уж на другом
конце двора, уж сделала дело, и всегда отлично, и воротилась. Позовут ли ее
одеть барышень, гладить, сбегать куда-нибудь, убрать, приготовить, купить, па
кухне ли помочь; в нее всю как будто вложена какая-то молния, рукам дана
цепкость, глазу верность... Она вечно двигалась, делала что-нибудь... И чиста
она была на руку: ничего не стащит, не спрячет, не присвоит, не корыстна и не
жадна... Татьяна Марковна не знала ей цены...»[18,170]. Итак, перед нами образ щедро
одаренного природой человека. И если бы барыня Бережкова, которая «не знала
цены» Марине, посмотрела на нее не как на «крещеную собственность», а как на
полноправного и равноправного человека, Марина, даже в условиях крепостной
России, могла бы подняться на уровень творческого труда, как это и случалось в
те времена с крепостными актерами, живописцами, музыкантами, техниками. (Этого
не случилось. Хуже того, Марина попала в такие тягостные бытовые условия,
которые возмущают современного советского читателя и о которых автор, Гончаров,
говорит с объективным спокойствием. Мариной увлекся пожилой крепостной Савелий,
управлявший у Бережковой всеми делами но имению. Когда Савелий, полюбив Марину,
женился на ней, она и «не думала меняться... Не прошло двух недель, как Савелий
застал у себя в гостях гарнизонного унтер-офицера...». Савелий взял вожжи и
«начал отвешивать медленные, но тяжелые удары по чему ни попало». «Дворня с
ужасом внимала этому истязанию... Но этот урок не повел ни к чему. Марина была
все та же, опять претерпевала истязание и бежала к барыне или ускользала от
мужа и пряталась дня три на чердаках, по сараям, пока не проходил первый пыл».
Савелий «падал духом, молился богу, сидел молча, как бирюк, у себя в
клетушке...». «Сгинуть бы ей проклятой!»—мрачно говорил он. При встрече с
Райским он просит отправить Марину в полицию, или хоть в Сибирь сослать, «в
рабочий дом», или плетьми ее высечь. Характерно это перечисление: отправить в
полицию, в Сибирь сослать, «исправительное» учреждение — рабочий дом, плетьми
высечь. Напомним, что помещики по закону (подтвержденному правительством неоднократно)
имели право без суда и следствия ссылать в Сибирь провинившихся крепостных.
Гончаров подробно рассказывает о семейной драме Савелия и Марины. Драма
осложнялась тем, что Савелий, при всем озлоблении, непреодолимо любил Марину,
дарил ей гостинцы, не жалел средств на наряды. Побои довели Марину до тяжелого
заболевания, и тогда же Савелий отвез ее в городскую больницу. Характерно
отношение к семейной неурядице Савелия со стороны барыни, Татьяны Марковны.
После одного дикого избиения Марины, когда та прибежала жаловаться помещице,
Бережкова сказала присутствовавшему при этом Райскому: «Вот посмотри, каково
ее муж отделал!.. А за дело, негодяйка, за дело!». Опасаясь уголовного исхода,
Татьяна Марковна готова была сослать Марину в дальнюю деревню. Гончаров с уважением и приязнью
относится к бабушке Бережковой, но не скрывает ее жестокого, «деспотического»
хозяйствования. Оно проявлялось многообразно. Вот характеристика крепостной девочки
Пашутки, исполнявшей при Бережковой роль казачка. «Обязанность ее, когда
Татьяна Марковна сидела в своей комнате, стоять плотно прижавшись в уголке у
двери и вязать чулок, держа клубок подмышкой, но стоять смирно, не шевелясь,
чуть дыша, и по возможности не спуская с барыни глаз, чтоб тотчас броситься,
если барыня укажет ей пальцем, подать платок, затворить или отворить дверь,
или велит позвать кого-нибудь». «Ей стригут волосы коротко и одевают в платье,
сделанное из старой юбки, но так, что не разберешь, задом или наперед сидело
оно на ней; ноги 'обуты в большие не по летам башмаки». Только когда барыня
уезжала в город, Пашутка решалась покинуть свой пост в углу комнаты и
осмеливалась поиграть с котом Серко. Из носовых платков она «свивала подобие
кукол и даже углем помечала, где быть глазам, где носу». Не пишет Гончаров,
чтобы строгая барыня когда-нибудь приласкала девочку-казачка или дала ей
что-нибудь сладенькое. Только добродушный Райский, заходя к Татьяне Марковне,
то ласково погладит Пашутку, то даст ей яблоко. Кот Серко да подобие
самодельной куклы — вот все, чем располагала девочка-казачок в своей
крепостной неволе. Она оторвана от забав дворовой детворы. О школе и помину
нет. Гончаров еще добавляет: «Такие девочки не переводились у Бережковой. Если
девочка вырастала, ее употребляли на другую, серьезную работу, а на ее место
брали из деревни другую (т. е. отнимали у семьи,) на побегушки, для маленьких
приказаний»[6,90] Около кабинета барышни рядом с девочкой
Пашуткой, несла свою крепостную службу старая женщина Василиса. Ей теперь уже
под семьдесят лет, а взята она была на службу (горничной) молодой девушкой. И
вот с тех пор и до старости она словно прикована к работе в барском доме.
Теперь она экономка, пользуется доверенностью и благосклонностью барыни, но
личной жизни у нее нет, нет связи ни с семьей, пи с односельчанами, ни с дворней.
В свободные минуты она сидит на высоком стуле и безучастно смотрит в
окно—неподалеку от маленькой Пашутки, торчащей в углу. Василиса «не то что полная, а
рыхлая», разбухшая «от вечного сидения в комнате женщина», молчаливая, но
вечно что-то шепчущая, «со впалыми глазами». Она «неохотно расставалась со
своим стулом и, подав барыне кофе, убравши ее платья в шкаф, спешила на стул,
за свой чулок, глядеть задумчиво в окно на дрова, на кур и шептать. Из дома
выходить для нее было наказанием; только в церковь ходила она, и то, стараясь
робко, как-то стыдливо пройти через улицу, как будто боялась людских глаз...
Когда кто приходил посторонний в дом, она никогда не могла потом сказать, кто
приходил. Ни имени, ни фамилии приходившего она передать никогда не могла...».
В этом одиноком, отъединенном существовании, на протяжении десятилетий, живой
человек словно костенел и замирал. В «Обрыве» бытописатель, реалист и
гуманист создал еще более мрачный образ, лаконичную, но сильную характеристику
крепостной Улиты. Эта женщина «была каким-то гномом: она гнездилась вечно в
подземельном царстве, в погребах и подвалах, так что сама вся пропиталась
подвальной сыростью. Платье ее было влажно, нос и щеки постоянно озябшие,
волосы всклочены и покрыты беспорядочно смятым бумажным платком. Около пояса
грязный фартук, рукава засучены. Ее всегда увидишь, что она или возникает, как
из могилы, из погреба, с кринкой, горшком, корытцем, или с полдюжиной бутылок
между пальцами в обеих руках, или опускается вниз, в подвалы и погреба, прятать
провизию, вино, фрукты и зелень. На солнышке ее почти не видать, и все она
таится во мгле своих холодильников: видно в глубине подвала только ее лицо с
синевато-красным румянцем, все прочее сливается с мраком домашних пещер». С
родными, жившими близко в деревне, она не встречалась месяцами. В праздники
весь дом смотрел нарядно, лишь Улита в эти дни погружалась в холодильники еще
глубже, не успевая переодеться, чтобы не быть непохожею на вчерашнюю или
завтрашнюю Улиту. Так человек терял связь с людьми, с обществом. Подземельное
царство, подвальная сырость, тьма, холодильники, пещеры, наконец, могила — вот
куда загнали человека, утратившего человеческий образ. Как стало очевидно из вышеизложенного
в главах о Малиновке Гончаров создал ряд портретов-характеристик, исполненных
мастерски. Таковы, например, характеристики Марины, Пашутки; образы Василисы и
особенно Улиты в их обобщенной характеристике получают черты трагизма. Создание
таких образов — большая, бесспорная заслуга романиста. Но не единственная! Сказанным выше не исчерпывается все,
что написано Гончаровым в «Обрыве» о крепостных. К тому, что сказано о
малиновской дворне, присоединяется характеристика лекарки из городской
слободы; невежественная Меланхолиха, с ведома барыни Бережковой, лечила дворню
Малиновки и часто калечила своих пациентов. Вот еще один эпизод. Гуляя по городу,
Райский «набрел на постройку дома, на кучу щенок, стружек, бревен и на кружок
расположившихся около огромной деревянной чашки плотников. Большой каравай
хлеба, накрошенный в квас лук, да кусок красноватой соленой рыбы — был весь
обед. Мужики сидели смирно и молча, по очереди опускали ложки в чашку и опять
клали их, жевали не торопясь, но смеялись и не болтали за обедом, а прилежно,
и будто набожно, исполняли трудную работу. Райскому хотелось нарисовать эту
группу усталых, серьезных, буро-желтых лиц, эти черствые, загорелые руки, с
негнущимися пальцами, крепко вросшими, будто железными ногтями, эти широко и
мерно растворяющиеся рты и медленно жующие уста, и этот — поглощающий хлеб и
кашу — голод. Да, голод, а не аппетит: у мужиков не бывает аппетита. Аппетит
вырабатывается праздностью, моционом и негой, голод — временем и тяжкой работой».
Следует в полную меру оценить ту «изобразительность», с какой нарисована эта
жанровая картина. Здесь словесное искусство Гончарова идет плечо в плечо с
крестьянским жанром у лучших передвижников. И опять скажу, что здесь
обнаружилось не только живописное мастерство Гончарова, но и его гуманная
мысль. Городских плотников Гончаров настойчиво называет тоже мужиками. Он,
наверно, прав, поскольку и деревенские мужики отправлялись в отхожие промыслы.
Как и плотников, Гончаров мужиками называет крепостных лесовода-барина Тушина,
занятых работами по лесному хозяйству, сплаву леса на плотах, перевозке лесных
материалов к заграничному транспорту. В генеалогии Райского, имевшейся в первой
редакции романа и потом изъятой, упоминается крепостной гарем. В эпизоде с
«грехом» Бабушки тоже упоминается крепостной гарем у графа. Отдельные образы исполнены в
целостном идейно-композиционном замысле. Из них слагается собирательный,
комплексный социальный образ Малиновки, помещичьей усадьбы, крепостного гнезда.
Тургенев, враждебно настроенный против «Обрыва», писал Анненкову (январь 1869
г.), еще не дочитав романа до конца: «... отдыхаешь, как попадешь в дом к
Татьяне Марковне и в уездный город... Там есть вещи хорошие...». В. П. Боткин,
тоже не одобрявший «Обрыва», писал Фету (июнь 1869 г.): «А между тем, однако ж, какой талант,
какая изобразительность описании!»[3,56]. Талант и «изобразительность», а также
давние и настойчивые размышления о судьбах русского крестьянства помогли Гончарову
охватить обобщающей социально-исторической мыслью единичные и дробные явления
крепостной Малиновки, типизировать их. И читатель легко связывает их с той
многозначительной формулой, какою автор определяет образ самой помещицы
Бережковой. Она «любила повелевать, распоряжаться, действовать». Она управляла
имениями, «как маленьким царством, мудро, экономично, кропотливо, по
деспотически и на феодальных началах»[3,58]. Свяжет читатель образ крепостной
Малиновки и с речью Райского, обращенной к большой петербургской барыне
Беловодовой. Противопоставляя паразитический быт помещиков тяжкому труду и
бедственной жизни крепостного крестьянства, Райский говорит Беловодовой: «А
если бы вы знали, что там, в зной, жнет беременная баба... Да, а ребятишек
бросила дома — они ползают с курами, поросятами, и если нет какой-нибудь
дряхлой бабушки дома, то жизнь их каждую минуту висит на волоске: от злой собаки,
от проезжей телеги, от дождевой лужи... А муж ее бьется тут же, в бороздах на
пашне, или тянется с обозом в трескучий мороз, чтобы добыть хлеба, буквально
хлеба — утолить голод с семьей, и между прочим внести в контору пять или десять
рублей, которые потом приносят вам на подносе... Вы этого не знаете: „вам дела
нет", говорите вы...»[5,102]. Мысли о бедственном положении
крестьян не раз занимали Райского. В своих дилетантских живописных этюдах он
пытался изобразить эту жизнь. «Глядел и на ту картину, которую до того верно
нарисовал Беловодовой, что она, по ее словам, дурно спала ночь": На тупую
задумчивость мужика, на грубую и тяжелую его работу — как он тянет ременную
лямку, таща барку, или, затерявшись в бороздах нивы, шагает медленно, весь в
поту, будто несет на руках и соху и лошадь вместе — или как беременная баба,
спаленная зноем, возится с серпом во ржи»[5,89]. Все это напоминает читателю
крестьянскую тематику Некрасова и художников-передвижников, в частности
«Бурлаков» Репина. |
|