---

Специфика психологизма И. С. Тургенева

 Во второй половине XIX века, когда во всех формах общественного сознания  пробилось огромнейшее количество идей, мыслей, в русской реалистической литературе стала особенно очевидной тенденция к все более глубокому проникновения во внутренний мир человека.

     Открытие сложной сферы человеческих мыслей и чувств – главная сторона реалистического метода художественного творчества, а психологически достоверное раскрытие внутреннего мира человека на основе его связей с окружающим миром давно уже стало прочным художественным завоеванием.

     В исследовательской литературе давно поставлен вопрос о большой значимости вклада И. С Тургенева в сокровищницу человековедения.

     Еще в XVIII веке в 50-х годах Н. Ч. Чернышевский сформулировал определение многих видов психологического анализа на материале анализа психологической манеры Л. Толстого: "Внимание графа Толстого более всего обращено на то, как одни чувства и мысли развиваются из других; ему интересно наблюдать, как чувство непосредственно возникающее из данного положения или впечатления, подчиняясь влиянию воспоминаний и силе сочетаний, представляемых воображением, переходит в другие чувства,  снова обращается к прежней исходной точке и опять странствует, изменяясь по цепи воспоминаний, как мысль, рожденная первым ощущением, ведет к другим мыслям, увлекается дальше и дальше, сливает грезы с действительным ощущением, мечты о будущем с рефлексиею о настоящем. Психологический анализ может принимать различные направления: одного поэта занимают все более очертания характеров; другого – влияния общественных отношений и житейских столкновений на характеры; третьего – связь чувств с действиями; четвертого – анализ страстей; графа Толстого все более – сам психический процесс; его формы, его законы, диалектика души, чтобы выразиться с определенным термином.

     Современник И. С. Тургенева, критик П. В. Анненков, писал о том, что Тургенев – "несомненно психолог", "но тайный". Исследование психологии у Тургенева "всегда скрыто в недрах произведения, - продолжает он, - и развиваться он вместе с ним, как красная нитка, пущенная в ткань".

     Эту точку зрения разделял целый ряд критиков при жизни Тургенева, получила она признание и в последующий период – вплоть до наших дней. В соответствии с этой точкой зрения тургеневский психологизм имеет предметно-итоговый характер: психическое, внутреннее, сокровенное хотя и постигается, но не посредством своего рода снятия покровов  с тайников души, когда перед читателем открывается картина возникновения и развития чувств героя, а путем художественной реализации их  во внешних проявлениях в позе, жесте, мимике, поступке и т.п.

      Знание человеческого сердца, способность раскрывать перед нами его тайны — ведь это первое слово в характеристике каждого из тех писателей, творения которых с удивлением перечитываются нами".

Начиная с середины XIX века, психологический анализ в русской литературе приобретает новое качество: обостренное художественное внимание к психологическому развитию личности как предмету изображения становится общей тенденцией развития критического реализма, что объяснялось глубокими общественно-историческими изменениями. Вторая половина XIX века — эпоха ломки устоев старой, патриархальной крепостнической России, когда "старое бесповоротно, у всех на глазах рушилось, а новое только укладывалось". Убыстрялся процесс исторического движения. "В несколько десятилетий совершились превращения, занявшие в некоторых странах Европы целые века", — писал В.И. Ленин об этой эпохе. На смену крепостной России шла Россия капиталистическая. Этот экономический процесс отразился в социальной области "общим подъемом чувства личности".

Углубление психологического анализа в русской литературе середины и второй половины XIX века, связанное с новым решением проблемы личности, нашло свое индивидуально неповторимое выражение в творчестве Тургенева и Гончарова, Толстого и Достоевского. Этих писателей объединяет стремление понять внутренний мир человека в его противоречивой сложности, непрестанном изменении и борьбе противоположных начал. Психологию личности они рассматривали как многослойную, в соотнесенности коренных свойств и поверхностных образований, возникших под воздействием социально порочной среды. Вместе с тем метод психологического анализа осуществлялся нашими замечательными писателями индивидуально своеобразно, в соответствии с их пониманием действительности, с их концепцией человека.

Сравнительная идейно-художественная характеристика родственных писателей как представителей магистральных, противоположных и вместе с тем неразрывно связанных течений в русском психологическом реализме XIX века, имеет огромное значение для понимания не только индивидуального своеобразия каждого из них, но и закономерностей литературного процесса.

По словам М. Б. Хранченко, "типологическое единство не означает простой повторяемости литературных явлений, оно предполагает их родственность — сходство некоторых существенных внутренних особенностей". Для писателей психологического течения, русского критического реализма в особенности характерно изображение многообразных конфликтов личности и общества в отличие от писателей так называемого социологического течения, интересующихся конфликтами, обусловленными глубокими противоречиями между потребностями нации, народа и господствующим общественным укладом, самодержавно-крепостническим строем.

Внутренний мир героев становится объектом пристального художественного изучения в произведениях психологического направления. "История души человеческой" признавалась Лермонтовым "едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа". Главную цель искусства Л. Толстой полагал в том, чтобы "высказать правду о душе человек". Искусство он считал микроскопом, который наводит художник на тайны своей души и показывает эти общие всем тайны людям. "Образы страстей" всецело занимали и Гончарова. Он постоянно изображал "процесс разнообразного проявления страсти, то есть любви", потому что "игра страстей даст художнику богатый материал живых эффектов, драматических положений и сообщает больше жизни его созданиям".

"Внутренний человек" в новой литературе Европы существовал и до появления этого словосочетания. Литература– и, конечно, философия— по-разному понимала происходящее "внутри"; менялось восприятие мысли и соотношения мысли со словом, призванным ее выразить, вербализировать.       Под психопоэтикой Эткинд понимает область филологии, которая рассматривает соотношение мысли— слово, причем термин "мысль" здесь и ниже означает не только логическое умозаключение (от причин к следствиям или от следствий к, причинам), не только рациональный процесс понимания (от сущности к явлению и обратно), но и всю совокупность внутренней жизни человека. Мысль (в обычном нашем словоупотреблении) передает содержание, которое Жан-Поль вкладывал в понятие "внутренний человек"; впрочем, этим сочетанием мы будем пользоваться часто, имея в виду многообразие и сложность процессов, протекающих в душе. Для начала заметим, что вербализация, то есть выраженность мысли внешней речью, существенно различна в разных культурно- стилистических системах.

 "Внутренний человек" и психология – эта проблема рассматривается Е.Эткиндом как актуальная. Он отметил, что Жуковский искал „словесных средств — выразить невыразимое. Русская повествовательная поэзия и романная проза XIX века стремится к тому, чтобы соединить завоеванный романтиками мир "внутреннего человека" с отвергнутым ими психологизмом. Романтики отбрасывали характер — Новалис решительно заявлял: "Так называемая психология — это лавры, занявшие в святилище места, положенные истинным богам". Писатели XIX века, преодолевшие романтизм, занялись реабилитацией психологии. Н. Я. Берковский замечал: "Характеры неприемлемы для романтиков, ибо они стесняют личность, ставят ей пределы, приводят ее к некоему отвердению"

  Русская проза (а до нее – "роман в стихах" Пушкина) все настойчивее и решительнее снимает это ошибочное представление. Ни у одного из наших великих романистов нет и в помине такого "отвердения": психология героев Гончарова и Тургенева, Достоевского и Толстого, Гаршина и Чехова отличается гибкостью, многосторонней глубиной, изменчивостью, непредсказуемой сложностью. У каждого из них — собственное представление о внутренней доминанте: у Гончарова это борьба естественной сути человека с книжностью; у Достоевского — рождение в сознании неодолимо-растущей и подчиняющей себе всего человека идеи, ведущей к расщеплению личности, к патологическому "двойничеству"; у Толстого — борьба между духовной и греховно-плотской силами внутри тела и души, борьба, определяющая и любовь, и смерть; у Чехова — конфликт между социальной ролью и собственно-человеческим в человеке. Эти беглые формулы поневоле легковесны, читатель найдет более обстоятельные и серьезные суждения в предлагаемой книге (Эткинд Е.Г. Внутренний человек и внешняя речь.: Очерки психопоэтики русской литературы XVIII-XIX вв.–М.,1999.–446с).

  Разумеется, писатели-психологи не были сторонниками чистого психологизма, пассивного созерцательного погружения во внутренний мир героя как самодовлеющий и беспредметный поток ассоциативных связей. Через психологию личности они раскрывали сущность общественных отношений. История интимно-личных переживаний позволяла выявлять нравственно-психологические состояния представителей антагонистических социальных сил и тенденций. Недаром В. Г. Белинский писал: "Теперь роман и повесть изображают не пороки и добродетели, а людей как членов общества, и потому, изображая людей, изображают общество".

Психологическая драма личности выступала социально-обусловленной, порожденной какими-то существенными процессами общественной истории. Но, как заметил Г. Поспелов, в художественных произведениях психологического течения, и характерах героев проявляют себя лишь "симптомы" создавших их общественных обстоятельств в отличие от произведений социологического направления, в которых типические обстоятельства являются непосредственно.

Психологизм прозы И. С. Тургенева неоднократно привлекал внимание исследователей, в том числе и автора данной монографии. Еще в статье 1954 года "Художественный метод Тургенева-романиста (по материалам романов "Рудин", "Дворянское гнездо", Накануне", "Отцы и дети")", а затем в книге "Метод и стиль Тургенева-романиста" рассматривались формы психологического анализа в произведениях Тургенева в связи с его мировоззрением и методом. Портретный рисунок, своеобразие психологической детали, содержание авторской позиции, характер повествовательного стиля — все изучалось мною в связи с формами психологического анализа Тургенева.

Из работ, специально посвященных специфике художественной манеры Тургенева, следует назвать давнюю книгу А. Г. Цейтлина "Мастерство Тургенева-романиста", изданную "Советским писателем" в 1958 году. Значительная часть монографии Г. Бялого "Тургенев и русский реализм" отводится изучению романов писателя с точки зрения связи их идейного содержания с особенностями художественной формы, в перспективе идейно-политического и этико-философского мировоззрения. Компоненты стиля рассматриваются в соответствии с человеком, с учетом концепции характера, тургеневского решения проблемы личности, что и придает анализу органическое единство, несмотря на пестроту и многообразие привлеченного материала.

В книгах "Проблемы поэтики И. С. Тургенева" (1969), "Художественный мир И. С. Тургенева" (1979) С. Е. Шаталов практически продолжает традиции своих предшественников, рассматривая эволюцию тургеневского психологизма от предметного, внешнего изображения души к более глубокому аналитическому проникновению во внутренний мир человека. Кроме названных монографических работ имеются и отдельные статьи, посвященные формам психологического анализа в том или другом произведении Тургенева.

Тургенев был противником того самонаблюдения, которое так изострило наблюдательность Толстого, приучив его смотреть на людей проницательным взглядом. По словам Н. Г. Чернышевского, Толстой "чрезвычайно внимательно изучал тайны жизни человеческого духа в самом себе", это знание "дало ему прочную основу для изучения человеческой жизни вообще, для разгадывания характеров и пружин действия, борьбы страстей и впечатлений". Тургеневу же чудилось в этом сосредоточенном внимании к себе рефлексия лишнего человека: "Уж как приелись и надоели все эти тонкие рефлексии и размышления над собственными чувствами". Старая "психологическая возня", составляющая "положительно мономанию Толстого", ассоциировалась у Тургенева с капризным, навязчивым и бесплодным самоанализом «лишнего человека». Эта сосредоточенность "российского Гамлета" на своих сугубо индивидуалистических переживаниях представлялась писателю мелкой, эгоистической, ведущей к разобщенности с человечеством.

Тургенев справедливо возражал против детального описания незначительных явлений психики в произведениях эпигонов Толстого, против использования ими метода психологического разложения. Когда погоня за тонкими полутонами становится самоцелью, тогда психологический анализ приобретает субъективно-односторонний характер. Тургенев советовал Н. Л. Леонтьеву: "Старайтесь... быть как можно проще и яснее в деле художества; ваша беда — какая-то запутанность, хотя верных, но уж слишком мелких мыслей, какое-то ненужное богатство задних представлений, второстепенных чувств и намеков. Вспомните, что как ни тонко и многосложно внутреннее устройство какой-нибудь ткани в человеческом теле, кожи, напр., но ее вид понятен и однороден" (П., II, 259). Ему же Тургенев писал: "...ваши приемы слишком тонки и изысканно умны, часто до темноты" (П., IV, 135). Приветствуя дар психологического анализа Л. Я. Стечкиной, Тургенев находит, что этот дар "часто переходит в какую-то кропотливую нервозность", и писательница впадает тогда в "мелочность, в каприз". Он предостерегает ее от стремления "уловить все колебания психических состояний": "у Вас все беспрестанно плачут, даже рыдают, чувствуют страшную боль, потом сейчас же не-обыкновенную легкость и т. д. Я не знаю, — заключает Тургенев, — много ли Вы читали Льва Толстого; но уверен, что для Вас изучение этого — бесспорно первого русского писателя — положительно вредно".

Тургенев ценил присущую Толстому поразительную мощь психологического анализа, текучесть, подвижность, динамичность его психического рисунка, но вместе с тем отрицательно относился к бесконечному разложению чувства в произведениях Толстого (П., V, 364; VI, 66; VII, 64-65, 76). Форму непосредственного изображения психического процесса Тургенев расценивал как "капризно-однообразную возню в одних и тех, же ощущениях", как "старую замашку передавать колебания, вибрации одного и того же чувства, положения", как "психологическую возню". Ему казалось, что благодаря мелочному разложению чувства на его составные части.

Эта неудовлетворенность микроскопическим анализом "души" не была случайной для Тургенева: она связана с глубочайшими основами его мировоззрения, с определенным решением проблемы личности.

Толстой прекрасно справлялся с задачей динамической трансформации внутренней речи. Превращая идиоматическую Внутреннюю речь в синтаксически организованную и понятную для других, Толстой создавал литературную имитацию внутренней речи, стараясь сохранить ее особенности — нерасчлененность и сгущенность. Но Тургеневу это превращение нерасчлененного потока речевого мышления в речь, понятную для всех, не представлялось верным и, главное, возможным. Его не удовлетворял толстовский переход от внутренней речи к внешней, как рационалистическое вторжение в ту область человеческого сознания, которая не подлежит аналитическому разложению и обозначению.

Тургенев был в какой-то степени прав, когда протестовал против рационалистического понимания "духовности" человеческой личности, против словесного, следовательно, логизированного изображения средствами внутреннего монолога психического потока, еще смутного и вполне неосознанного на самых ранних зачаточных стадиях его развития, Во всяком случае, убеждение Тургенева в том, что первые движения зарождающейся жизни, первые неосознанные проявления сознания не поддаются точному словесному обозначению — вполне согласуется с положениями современной научной психологии.

Отрицательное отношение Тургенева к методу рационального обозначения всех фаз психического процесса становится ясным, в особенности в свете достижений Л. С. Выготского в области изучения мышления и речи.

Протестуя против тех, кто рассматривает отношения между мыслью и словом как процессы независимые, самостоятельные и изолированные, а также против тех, кто отождествляет эти процессы, Л. С. Выготский вместе с тем признает, что "мысль и слово" не связаны между собой изначальной связью. Эта связь возникает, изменяется, разрастается в ходе самого развития мысли и слова". В том же труде "Мышление и речь" ученый пишет: "Мы не соглашались с теми, кто рассматривает внутреннюю речь как то, что предшествует внешней, как ее  внутреннюю сторону. Если внешняя речь есть процесс превращения мысли в слово, материализация и объективизация мысли, то здесь мы наблюдаем обратный по направлению процесс, процесс, как бы идущий извне внутрь, процесс испарения речи в мысль. Но речь вовсе не исчезает и в своей внутренней форме. Сознание не испаряется вовсе и не растворяется в чистом духе. Внутренняя речь есть все же речь, т. е. мысль, связанная со словом. Но если мысль воплощается в слове во внешней речи, то слово умирает во внутренней речи, рождая мысль. Внутренняя речь есть в значительной мере мышление чистыми значениями... ". Выражая свою идею в результате тщательно проведенных экспериментов, Л. С. Выготский замечает: "Это течение и движение мысли не совпадает прямо и непосредственно с развертыванием речи. Единицы мысли и единицы речи не совпадают. Один и другой процессы обнаруживают единство, но не тождество. Они связаны друг с другом сложными переходами, сложными превращениями, но не покрывают друг друга, как наложенные друг на друга прямые линии. Легче всего убедиться в этом в тех случаях, когда работа мысли оканчивается неудачно, когда оказывается, что мысль не пошла в слова, как говорит Достоевский".

Процесс зарождения чувства и мысли представляется Тургеневу таинственной лабораторией, закрытой для любого писателя. Первые движения эмоциональности не терпят холодного аналитического расчленения: они таинственны и не могут сразу стать осознанными. Свои заветные убеждения в неразложимости душевного процесса, протекающего скрыто, именно на первых стадиях его развития Тургенев выразил в связи с интимными переживаниями Лизы и Лаврецкого: "Лаврецкий отдавался весь увлекавшей его воле — и радовался; но слово не выразит того, что происходило в чистой душе девушки: оно было тайной для нее самой. Никто не знает, никто не видел и не увидит никогда, как призванное к жизни и расцветанию, наливается и зреет зерно в лоне земли" (VII, 234). Это сравнение отвлеченного психологического понятия с зерном, наливающимся и зреющим в лоне земли, раскрывает тургеневское понимание процесса зарождающегося чувства как неподвластного внешнему наблюдению.

По глубокому убеждению Тургенева, нельзя обозначить точным словом то, что само по себе неуловимо, непостижимо благодаря богатству оттенков и сложности внутреннего противоречивого единства, благодаря недостаточной осознанности этих еще только слагающихся, только рождающихся чувств. Именно поэтому Тургенев отказался от микроскопического анализа смутных, нерасчлененных потоков внутренней эмоциональной жизни человека, а преимущественно изображал средствами внутреннего монолога созревшие и вполне осознанные чувства, вполне завершенные мысли, т. е. все-таки результаты психического процесса. Не случайно средствами эпитетов и их сцепления он передавал устойчивые признаки духовного склада своих героев и в ситуации данного момента, при изображении их меняющихся настроений.

Следует оговориться: сфера подсознательного и различные уровни сознания очень занимали Тургенева-психолога, но для выявления этих сфер он почти не пользовался средствами внутреннего монолога. Но к этой теме обратимся ниже.

Тургенев и Толстой — антиподы по своему психологическому методу, по идейно-творческой, этико-философской позиции.

Трезвый реализм Толстого, совершенно чуждый романтической идеализации, сказался в приемах психологического анализа, в стремлении разлагать весь процесс зарождения и развития чувства, точным словом обозначать самые глубинные непосредственные движения сознания. Своим беспощадным анализом Толстой добирался до последних глубин личности, четко выявляя самые первые проявления внутреннего сознания, еще наиболее диффузные. В течении психического процесса Толстого занимали наиболее зыбкие связи и отношения мельчайших частиц душевной жизни, их причудливые сцепления и превращения, словом, сложный узор внутреннего, психического. Путем всеисчерпывающего анализа писатель шел к синтетическому представлению нравственно-психологического строя личности литературного героя, переживающего сложную историю высвобождения из-под гнета сословных классовых представлений и норм.

Для Толстого в человеке все прояснено — и наносное и коренное. Самое сокровенное в человеке раскрывалось им с исчерпывающей полнотою, с трезвым сознанием истины, в полной свободе от романтических иллюзий. "При всей сложности духовной жизни человека, какой воссоздает ее Толстой, для него в психологии людей нет той загадочности, таинственности, которые привлекают Достоевского, — писал М. Б. Храпченко. — Духовный мир героев Толстого предстает ясным в своих истоках, в соотнесенности основных элементов, в основных своих взаимосвязях".

Рационалистическая позиция Толстого, прежде всего сказавшаяся в изображении элементарных частиц микрокосмоса психической жизни, несомненно, раздражала Тургенева, считавшего глубинную сущность человеческой личности рационально непостижимой и потому не подлежащей разложению на мельчайшие неделимые элементарные частицы. Психология элементарных частиц представлялась ему "однообразной возней в одних и тех же ощущениях". Он выступал убежденным противником просветительского, рационалистического подхода к человеческой личности, к ее "духовности", т. е. противником толстовской "диалектики души", снятия покровов с душевной жизни человека до ее простейших слагаемых.

Лишенный безграничной веры в силу слова и разума, в их способность выразить и то, что само по себе таинственно и не подлежит внешнему определению, т. е. обозначению, Тургенев, в полном согласии с романтической эстетикой, полагал, что только музыка передает с наибольшей непосредственностью эмоциональность человека. Так, подводя итоги одинокой бессемейной и безрадостной жизни Санина, вдруг неожиданно нашедшего крестик, подаренный ему Джеммой, и получившего ее ответное письмо из Америки, Тургенев со всей определенностью замечает: "Не беремся описывать чувства, испытанные Саниным при чтении этого письма. Подобным чувствам нет удовлетворительного выражения: они глубже и сильнее — и непосредственнее всякого слова. Музыка одна могла бы их передать" (XI, 156).

Эмоциональная стихия музыки ставит человека в непосредственное отношение с словесно невыразимым потоком внутренней жизни, всего богатства переливов и переходов чувств, озаренных светом определенного сознания; приобщает его к идеалу, поднимает над обыденным человеческим бытом. Музыкальное искусство становится для Тургенева совершенным языком сердца, страстного порыва таинственной незнакомки из повести "Три встречи", возвышенной любви Лизы и Лаврецкого. Поэтическая любовь русской девушки! могла быть выражена лишь дивными, торжествующими звуками композиции Лемма. Внимание к миру внутреннего человека получает в произведениях Тургенева романтическую окраску, связанную со стремлением к синтетическому изображению, а также к "обобщенно-символическому отражению отдельных душевных состояний".

Тургеневская концепция личности, в истоках своих уходящая в романтический философский идеализм людей 40-х годов, ведет нас к пониманию внутренних органических связей творческого метода писателя с формами его психологического анализа. Реалистический метод Тургенева становится романтически активным благодаря пониманию личности, как загадочной, таинственной и непостижимой в своей субстанциальной основе. "Ведь только то и сильно в нас, что остается для нас полуподозренной тайной", — говорит писатель, разъясняя близость Марианны, ею до конца неосознанную, к романтике, к поэзии (XII, 100).

Протестуя против литературной имитации наиболее диффузных стадий внутренней речи, еще связанных с подсознательными глубинами нашего духовного «я», Тургенев создал теорию "тайной психологии", согласно которой "психолог должен исчезнуть в художнике, как исчезает от глаз скелет под живым и теплым телом, которому он служит прочной, но невидимой опорой". "Поэт должен быть психологом, — разъяснял Тургенев К. Н. Леонтьеву, — но тайным: он должен знать и чувствовать корни явлений, но представляет только самые явления — в их расцвете или увядании" (П., IV, 135).